Дом в тени дикой яблони

[Йаран]

Автор: Antisocial Disorder [Инсулиновая терапия]
Фэндом: Mushishi
Персонажи: Гинко, Норико (ОЖП), второстепенные персонажи
Рейтинг: PG-13
Жанры: Джен, Драма, Мистика, Психология, Философия
Предупреждения: смерть персонажа, OOC, ОМП, ОЖП
Дисклеймер: все права на канонных персонажей принадлежат Юки Урусибара
Размер: мини, три части
Статус: закончен
Публикация на других ресурсах: только с разрешения автора.
Посвящение: неприкаянным и мятущимся душам.
Примечания автора:
Арты-вдохновение: fotoifolder.ru/view_foto/p8oppg6_1qxo?ref=user_...
Музыкальная тема:
Ally Kerr - The sore feet song
Masuda Toshio - Mushishi no Theme

Описание:
С чем же сравнить
Тело твоё, человек?
Призрачна жизнь,
Словно роса на траве,
Словно мерцанье зарниц.
Одзава Роан.

О привязанностях, самопожертвовании и человеческом упрямстве.

Глава 1. Возвращение

Все глубже и глубже в горы
Буду я уходить,
Но есть ли на свете место,
Где горьких вестей не услышу?
Сайгё

Встреча — начало разлуки.
Японское изречение

Плотная, плоская, сочащаяся влагой поросль покрывала кочки. Неопытный путешественник легко мог обмануться, не распознав, где заканчивается надёжная почва и начинается коварная топь, но Гинко медленно, уверенно продирался вперёд, используя грубо обструганную палку как щуп. Штаны давно промокли, неприятно облепили голени, светлая ткань потемнела, казалась чёрной. Хлябь под ногами чавкала, причмокивала, обволакивала безнадёжно раскисшую обувь, неохотно отпуская подошвы с легким разочарованным всхлипом. Икры ныли, горели; палка с каждым шагом тяжелела. Лямки заплечного ящика – даром, что полупустой – впивались в тело.
Конечно, разумнее было бы не геройствовать, дождаться рассвета, перекусить, подкрепившись последней, и оттого ещё более вкусной порцией моти, но деревня была совсем рядом, в четырёх часах хода. Только бы преодолеть болото.

Сообщение пришло два дня назад – Гинко как раз собирался завернуть в ближайшее поселение, отдохнуть и пополнить запасы. Мысли о сухой, тёплой постели и горячей еде – приземлённые, простые – вытеснили все остальные куда-то на периферию сознания, и он брёл, предвкушая нехитрые радости, наслаждаясь звенящей пустотой и лёгкостью в голове.
Сухой шорох в ящике за спиною поначалу заставил его недоуменно оглянуться – настолько он отрешился от окружающей действительности. Остановился, повёл плечами, привычно сбрасывая лямки, спустил деревянный ящик на землю, открыл, помедлил секунду, окидывая взглядом его нутро, поделенное на множество маленьких ящичков-отделений. Безошибочно определил нужное, выдвинул, извлёк бамбуковый футляр, вытряхнул из него на ладонь сероватый кокон Уро, аккуратно поддел ногтем тонкую оболочку и выудил из нежной, шёлковой мякоти свёрнутый трубочкой тонкий свиток. Ловко развернул, быстро, но внимательно пробежал глазами, нахмурился, споткнувшись взглядом о название деревни, сжал в ладони, сминая. Взгромоздил ящик на спину, закурил, глубоко затягиваясь, и повернул на север.

Казавшаяся бесконечной топь осталась позади. Чахлый кустарник и редкие осины с тонкими, искривлёнными стволами постепенно сменились криптомерией и тсугой, лес стал чаще, плотнее. Спохватившись, Гинко отбросил бесполезную теперь палку, по привычке просунул ладони под лямки заплечного ящика, сжал. Прислушиваясь к внутренним часам, прикинул время – должно быть, сейчас около четырёх утра. Через три часа он будет на месте.
Деревенька располагалась у основания горы Ямадзуми, притулившись к ней, словно ища защиты. С северо-запада её полукольцом охватывал невысокий горный хребет, на востоке же, словно заплатки из мешковины, лежали немногочисленные поля – рисовые и ячменные.
Сейчас всё – и селение, и поля, и мощное тело горы было скрыто густым туманом, лишь острие Ямадзуми, разрывая его, тянулось к восходящему солнцу – блёклому, осеннему.
Гинко уже бывал здесь раньше, два, нет, три года назад. И в прошлый раз он не сумел спасти человека, ради которого был вызван в деревню. Мальчишку. Он помнил его: тёмная, вихрастая, большая голова, слишком крупная для тщедушного тельца, мосластые коленки, огромные, чёрные, лихорадочно блестящие глаза, острый, выдающийся вперёд подбородок, придававший детскому личику упрямое выражение даже тогда, когда мальчишка метался в бреду, обливаясь потом.
Гинко не в чем было упрекнуть себя, он не допустил ошибки. Мать и бабка – отца мальчонка не знал – были уверены, что у него «пустой» жар, лечили чесночной золой и костным отваром. Когда наступило резкое ухудшение, а местный лекарь, испробовав и кровопускание, и отвар «трёх плодов», расписался в своём бессилии, отчаявшиеся женщины послали за Мушиши. Но время было упущено – колония редких Муши, нашедшая пристанище в теле ребёнка и подтачивающая его изнутри, как древесный червь – дерево, высосала его практически досуха. Спасти мальчика могло лишь чудо, но Гинко волшебником не был. Он был Мушиши.
Мать мальчика, сама почти ребёнок, балансировала на грани помешательства. Растрёпанная, с диковатыми, сухими, воспалёнными глазами, она несла бессменную вахту у постели сына – тоненькая, прямая, как тростинка. И Гинко тоже нёс – молча, не решаясь уйти, оставив эту маленькую женщину наедине с непонятной ей силой, медленно, алчно цедящей жизнь её мальчика.
Всё было кончено утром следующего дня. Гинко, сидящий на полу у футона умирающего, задремал, но тут же вскинулся, услышав шелест юкаты – женщина поднялась, и, глядя прямо перед собою остекленевшими глазами, произнесла бесцветно:
– Всё.
Гнетущая тишина, царившая в доме, была жуткой: ни стона, ни всхлипа, ни плача – ни звука не доносилось из-за неплотно задвинутых фусума в комнату матери погибшего мальчика. Гинко знал, что это дурной знак: если бы женщина кричала, плакала, билась в истерике, выпуская, выжимая из себя свою боль, было бы лучше. Было бы легче. Не только ей, но и старухе, которая сейчас, оглушённая и дезориентированная этой непроницаемой тишиной, боялась приблизиться к дочери, нечаянно прорвать возведённую той в попытке отгородиться от реальности плотину.
Гинко помог бабке подготовить тело внука к похоронной церемонии – на жителей деревни, опасающихся Муши, рассчитывать не приходилось. Сам вызвался отнести его на Ямадзуми, которая издавна служила не только естественной защитой от пронизывающих северных ветров, но и являлась местом упокоения. Оставив свой ящик и положив на него аккуратно сложенный плащ, Гинко подхватил на руки невесомое тело, плотно завёрнутое в белую льняную ткань. Старуха, раздвинувшая перед ним сёдзи, вцепилась в рукав сухими, коричневыми пальцами. Глаза её, глубоко запавшие, мутные, были влажны.
– Гинко-сан, дочь просит вас оставить… тело у Дзидзо Дзингу. Вы легко найдёте его, если будете придерживаться старой тропинки через буковую рощу, – прошептала просяще, низко поклонилась и, не поднимая головы, попятилась в дом.
Тело ребёнка было лёгким, как пустой сосуд, но нести его в гору оказалось непросто. Гинко часто останавливался, перекладывал свёрток с одного плеча на другое, не решаясь почему-то положить свою ношу на землю, дать отдых одеревеневшей спине и рукам. Подъём не был крутым, но к тому моменту, как Гинко вошел в редкую буковую рощицу, он совершенно выбился из сил – сказалось ночное бдение у постели мальчишки.
Святилище Дзидзо он увидел сразу – скромный каменный столб необъяснимым образом привлекал взгляд, сам, словно раздвигая деревья, бросался в глаза. Бабка была права – не заметить его оказалось невозможно.

Старуха ждала у дома. Завидев его, она засеменила навстречу, остановилась, снова устремилась вперёд. Не желая входить в жилище, где всё, от тонких стен до истёртых циновок было пропитано скорбью, он попросил суетливо кивающую головой женщину вынести его вещи. Привычно продел руки в лямки и закинул ящик за спину, предварительно утрамбовав в него плащ, поклонился, и, не прощаясь, зашагал прочь. Взгляд старухи жёг спину, Гинко невольно повёл плечами, пытаясь сбросить груз иллюзорной вины.

Человек, часто, лицом к лицу, сталкивающийся с чужими страданиями и смертью, невольно черствеет; обрастает непроницаемым панцирем в попытке сохранить мягкой хотя бы самую сердцевину души. Но Гинко не стремился отгородиться от чужой боли, вместо этого он пропускал её через себя, следя лишь, чтобы она не оставила ядовитого осадка, который, накапливаясь, мог бы стать строительным материалом для панциря.
Ему нравилось чувствовать, хотя бы на несколько часов ощутить сопричастность с судьбами тех, с кем пересекался его путь Мушиши. Невозможность вести оседлую жизнь порождает странные потребности.
Привязанность – непозволительная роскошь для мастера Муши, а память связывает человека надёжнее любых цепей. Он никогда не хранил в памяти лица тех, кому помогал, отпуская их в тот момент, когда переступал порог их дома, чтобы когда-нибудь, через несколько месяцев или лет, вернуться снова.
Но лицо маленькой женщины, сына которой он спасти не успел, Гинко не забыл. Он носил его с собой, словно образ на медальоне, хотя с тех пор так ни разу и не решился навестить деревеньку у подножия Ямадзуми.

Туман рассеивался, расползался, его рваные клочья, относимые ветром, упрямо цеплялись за острые выступы горного хребта. Солнце стояло достаточно высоко, но деревня казалась пустынной – весь урожай был собран, селяне спали.
Гинко, всю дорогу не позволявший себе потерять ни одной лишней минуты, всё же замялся: ему следовало бы отправиться к дому старосты и узнать, кто из жителей вызвал Мушиши, но смутная тревога, холодной змеёю зашевелившаяся вдруг в груди, подталкивала его сначала навестить старый дом на окраине деревни.

Дикая яблоня пламенела у порога, роняя розово-алые, нестерпимо яркие листья.
Подметающая энгаву женщина, услышав шаги, неловко выпрямилась. Подслеповато прищурилась, вглядываясь в приближающуюся светлую фигуру, всплеснула руками, выронив метёлку, засеменила навстречу. Её лицо, морщинистое, коричневое, словно ссохлось за эти три года, но глаза были полны надежды, и Гинко внутренне сжался: в тот раз она смотрела на него так же, ожидая от Мушиши чуда, которого он, как бы не желал, сотворить не мог.
– Хоши-сан, – Гинко поклонился, и, нарушая все приличия, спросил, не переступая порога: – Что случилось?
– Гинко-сан, – старуха вернула поклон, помолчала, оправляя рукава юкаты, спросила неуверенно: – Вы ведь помните мою дочь, Норико?
Дождавшись утвердительного кивка, продолжила, теребя рукав:
– Она… занемогла. Вам лучше взглянуть самому, – снова засуетилась, раздвинула сёдзи, пропуская в дом, – как только уйдут посетители, вы можете пройти к ней.

Задержавшись, чтобы разуться, Гинко проследовал за женщиной в чистую светлую комнату, сразу же наткнувшись на внимательный взгляд мужчины, сидевшего на узкой лавке возле плотно задвинутых фусума в спальню Норико. Было заметно, что мужчина измучен ожиданием; уголки его губ были вяло опущены вниз, спина сгорблена; и дорогое кимоно, и хаори запылены.
Гинко опустился на циновку у противоположной стены, сплёл пальцы и, незаметно для себя, задремал. Приглушённый вслип выдернул его из забытья, мужчина на лавке тревожно вскинулся, и в тот же момент фусума разъехались. Женщина, появившаяся на пороге, сначала показалась Гинко не трезвой, но он сразу понял, что ошибся: она стояла нетвёрдо, волосы на висках всклокочены, словно в них вцеплялись руками, глаза под припухшими веками лихорадочно блестели.
Мужчина подхватился с лавки, поддержал её под локоть, не позволив осесть на пол, а она, вцепившись в его рукав, улыбнулась широко, счастливо, кивнула головою.

Гинко, внутренне недоумевая, проводил их взглядом до порога, дождался, пока мужчина поможет спутнице обуть гэта, и только после того, как сёдзи закрылись за взволнованной парой, поднялся и прошел к фусума, отделяющим от него комнату Норико.

Глава 2. Дар

Грустите вы, слушая крик обезьян.
А знаете ли, как плачет ребёнок,
Покинутый на осеннем ветру?
Басё

Один бог забыл — другой поможет.
Японское изречение

После светлой гостиной полумрак, царивший в маленькой спаленке, казался плотнее, но уже через несколько секунд глаз Гинко привык к нему.
– Кто здесь? – женщина, сидевшая на футоне, вскинула голову, тревожно прислушиваясь. Длинные, неубранные в причёску волосы скользнули, открывая лицо, и Гинко невольно отшатнулся: она была совершенно слепа. Глаза её, в полумраке казавшиеся полностью затянутыми бельмами, расширились – его шагов она, конечно, узнать не могла.
– Это Гинко, Норико-сан, – он медленно приблизился, опустился на татами рядом с её постелью, всмотрелся в знакомое заострённое лицо, бессознательно прикоснувшись пальцами к своему левому веку – чуть сморщенному, прикрывающему пустую глазницу.
– Гинко-сан?.. – она протянула тонкую руку, словно хотела коснуться его, убедиться, что слух не обманывал её, но тут же отдёрнула, спрятав в складках юкаты; даже в полутёмной комнате было заметно, как бледна её кожа, как темнеют под ней, просвечиваясь, ручейки вен. – Значит, мама всё-таки отправила письмо, хотя я и просила её не беспокоить вас, – Норико улыбнулась, но голос её звучал твёрдо. – Мне не нужна помощь. Я не больна.

Гинко рассматривал её измождённое лицо, тёмные, тусклые волосы, узкую кисть, сжимающую покрывало, с удивлением прислушиваясь к разливающемуся внутри незнакомому, щемящему ощущению тепла, мягко согревающего грудь. Он наконец осознал, что удерживало его все эти годы, не позволяло навестить маленькую деревню у Ямадзуми – не чувство вины, нет. Страх. Боязнь не найти в себе сил разорвать невидимые цепи, незаметно, но прочно приковавшие его к старому дому в тени дикой яблони.
Понимая, что спорить бесполезно – это только растревожит Норико, заставит замкнуться, Гинко предложил:
– Хорошо, Норико-сан. Будем считать, что я здесь как гость, а не как Мушиши. Вы ведь расскажете мне, как случилось, что вы… потеряли зрение?
Норико снова улыбнулась, сделав вид, будто не заметила его нехитрого маневра:
– Муши здесь не при чём, Гинко-сан, – она слегка поклонилась, словно извиняясь, – мои глаза теперь видят куда больше, чем раньше. Это не болезнь, это – дар Дзидзо.
– Дар Дзидзо? – Гинко удивлённо подался вперёд, пытаясь разглядеть на осунувшемся лице Норико следы душевного расстройства, но оно было спокойно, почти безмятежно, лишь маленькая, упрямая складочка залегла меж тонких бровей.
– Я знаю, о чём вы подумали, Гинко-сан, – она смотрела на него в упор, словно и правда могла проникнуть взглядом сквозь плоть, словно действительно видела то, чего даже Гинко увидеть не мог, – но я не сумасшедшая.
Гинко смешался под этим незрячим, но пронзительным взглядом; привстал, повозился в кармане, закурил.
– Я не сомневаюсь в вашем душевном здоровье, Норико-сан. Дар Дзидзо… Что вы имеете в виду?
– Когда мой сын умер, – Гинко заметил, что женщина произнесла это спокойно, без горечи, но и без смирения, – в доме стало невыносимо тихо. Ни топота, ни смеха, ни звуков сякухати – знаете, ведь Аки любил играть на флейте; тишина была невыносима для меня. Через несколько дней после того, как вы ушли, я взяла сякухати, которую Аки сделал сам, и отправилась к святилищу Дзидзо. К тому времени там остался лишь обрывок ткани, в которую было завёрнуто тело, – тут Норико всё же запнулась, брови дрогнули, но она сразу же продолжила:
– Я оставила флейту возле столба, как подношение ками. Раньше я никогда не бывала там, и мне показалось странным, что это святое место обозначено лишь грубо обтёсанной глыбой – ни тории, ни статуи Дзидзо. Упав на колени перед камнем, я исступленно молилась, в отчаянии требуя у покровителя детских душ вернуть мне его, позволить мне ещё хоть раз увидеть сына; когда я поднялась, был поздний вечер. Время пролетело незаметно, и впервые я почувствовала, что отчаяние отступает, словно… словно я была услышана, – Норико помедлила, разглаживая покрывало на коленях. Гинко молча ждал продолжения, выпуская клубы дыма.
– На следующий день я пришла снова. Я приходила каждый день, и уходила, лишь когда сумерки сгущались, и тропинка через рощу становилась трудноразличимой. Однажды, в конце девятого месяца – к тому времени моё ежедневное паломничество продолжалось уже несколько недель – я увидела Аки, – Норико улыбнулась светло, помолчала, кивнула собственным мыслям.
– Здесь, в этой комнате, – она повела рукою, указывая место. – Он играл на флейте, и лицо его было свежим, светящимся – таким, каким оно было до болезни. Это продолжалось недолго: доиграв, он исчез, словно растворившись в затухающих звуках сякухати.

Женщина снова замолчала, прикрыв глаза. Молчал и Гинко, понимая, что история не закончена. В тишине было слышно, как за окном завывает ветер – злой, осенний, порывистый. Гинко представил, как подхваченные им яркие листья яблони, кружась, оседают сейчас на истёртых досках энгавы. Где-то вдалеке зло, захлёбываясь, залаяла собака; деревня просыпалась.
Норико слегка вздрогнула, словно вспомнив, что в спальне она не одна. Сцепила в замок пальцы, продолжила:
– С тех пор я видела его множество раз, иногда разговаривала с ним, иногда он отвечал мне. Я рассказала об этом матери, и она, к моему удивлению, поверила сразу же. Её беспокоило лишь, что после каждого появления Аки силы оставляли меня; когда мне удавалось поговорить с ним, я слабела настолько, что была не способна самостоятельно добраться до постели. Мать обратилась к лекарю, но, осмотрев меня, он не обнаружил ничего необычного.
Слухи в маленькой деревне распространяются подобно пожару, и через некоторое время в наш дом пришла женщина, недавно потерявшая ребёнка. Опустившись на колени, она умоляла меня о помощи, и поначалу мне стоило большого труда понять, чего именно она ждёт. Осознавая, как никто другой, глубину её горя, и не имея ни сил, ни желания отказать ей, я в то же время не была уверена, что сумею выполнить просьбу. Я пригласила её прийти на следующий день, а сама вновь отправилась к святилищу Дзидзо. Я жарко молилась, и снова была услышана: несчастная женщина не могла увидеть свою дочь, но теперь девочку видела я. Выступая посредником между ними, помогая им передать друг другу то, что они постеснялись или не успели сказать раньше, я чувствовала, как притупляется моя собственная скорбь.
После общения с душой ребёнка я полностью обессилела; очертания предметов потеряли чёткость, лицо матери, склонившейся надо мной, казалось размытым пятном. Через несколько дней я смогла встать сама, но зрение так и не восстановилось.
Вскоре гостиную нашего дома затопили люди – не только односельчане, но и жители близлежащих деревень. В основном это были женщины, лишившиеся детей, иногда – семейные пары. Всех их – всех нас – объединяло общее несчастье, и никому из них я не смогла бы отказать. Людской поток начал редеть только через несколько месяцев, и к тому времени я полностью потеряла зрение. Меня стали называть итако, Уступающей уста.

Договорив, Норико снова погрузилась в себя, лишь пальцы её беспокойно выводили узоры на грубой ткани покрывала. Гинко поднялся, медленно прошелся по комнате, размышляя. Отодвинул фусума, вышел в гостиную и, порывшись в своём ящике, вернулся, сжимая в руке большую выпуклую линзу. Не спрашивая разрешения, открыл окна, впуская в комнату солнечный свет – взметнувшиеся пылинки хаотично заплясали в его лучах, тщательно протёр толстую линзу краешком своей рубашки, сразу же испачкав светлую ткань. Опустился на татами рядом с молчавшей женщиной, спросил:
– Норико-сан, вы позволите мне осмотреть ваши глаза? – она отрешённо кивнула, и Гинко, с усилием подавив непривычную дрожь в пальцах, аккуратно приподнял её лицо за острый подбородок, развернул к свету, тщательно осмотрел через линзу глаза, подёрнутые мутной прозрачной плёнкой. Кивнул, выпуская её, поднялся, спрятал стекло в карман.
– В какое время вы обычно отправлялись к святилищу Дзидзо?
– Обычно я выходила из дома около девяти часов утра, – Норико повернулась на звук его голоса: – Гинко-сан, мы с вами, кажется, договаривались: вы здесь – как гость, не как Мушиши. Не тратьте своё время на излечение тех, кто не желает быть излеченным.
Гинко улыбнулся, задвигая за собой фусума:
– Конечно, Норико-сан. Я просто хочу немного прогуляться.

До девяти у него оставалось два часа. В отведённой ему комнатке было тихо и прохладно. Не раздеваясь, Гинко растянулся на футоне – он не собирался спать, ему нужно было о многом подумать, свести воедино увиденное и услышанное, проанализировать, но долгий переход и усталость взяли своё; тлеющая сигарета обожгла пальцы, но он лишь поморщился через сон, смяв её в руке.

Смеркалось. Редкие скорлупки цикад с лёгким хрустом крошились под ногами, воздух пах прелыми листьями и надвигающимся дождём. Буковая рощица осталась позади. Если бы не тяжёлые, тревожные мысли, полностью овладевшие им, Гинко удивился бы тому, как она разрослась – всего-то за три года, как участился подлесок; но сейчас яркая, осенняя красота Ямадзуми не трогала Гинко. Будучи Мушиши, ему приходилось порою сталкивался с силой, слишком мощной, слишком древней, слишком чуждой человеческому пониманию. Но никогда ещё он не чувствовал себя настолько беспомощным.

Проведя у святилища Дзидзо весь день, исследовав окрестности, заглянув под каждый камень на тропинке, которой сюда приходила Норико, Гинко не обнаружил ни следа Муши, которые могли бы являться причиной слепоты и вызвавших её видений. Ни одной зацепки, ни одной ниточки, за которую можно было бы ухватиться. Конечно, вернувшись в дом, Гинко засядет за свои свитки, будет снова и снова пересматривать записи – и собственные, и выменянные у других мастеров Муши, но он заранее понимал, что это не принесёт результата.
Гинко знал, что души умерших могут задерживаться в этом мире, знал, что иногда – очень редко – человек, балансирующий на тонкой грани между мирами, может перейти в иное состояние, стать Муши; знал, что граница, разделяющая миры, крайне зыбка; он знал многое, и многое видел. Но сейчас Гинко был уверен, что Муши не имеют отношения к тому, что происходит с Норико. Он не ощущал их присутствия ни в ней самой, ни в старом доме, ни у каменного святилища.
Гинко, давно уже утратившему способность удивляться, было сложно поверить, что древнее божество, тронутое горем женщины, наделило её способностью видеть и слышать души детей, взамен лишив её зрения. Муши – странные, чужеродные, беспристрастные – всё же были ему ближе и понятнее холодных изваяний богов.
Но, не смотря ни на что, Гинко не мог позволить себе проиграть снова – не важно, кто на этот раз будет его противником: Муши или ками; он не позволит беде дважды постучать в этот дом.

Старуха, по своему обыкновению, возилась в саду. Поднимаясь по рассохшимся ступеням, Гинко почтительно склонил голову – Хоши-сан вызывала у него глубокую симпатию. Внезапно сёдзи разъехались, и Гинко столкнулся на пороге с уже знакомой ему вчерашней посетительницей, покидающей дом. На этот раз она была без сопровождающего, выглядела спокойной, волосы были аккуратно уложены в высокую причёску. Коротко кивнув, Гинко просочился мимо прижавшейся к стене женщины, сразу же, не теряя времени, направился в комнату Норико.

Глава 3. Выбор

На пути иногда я встречаю людей,
Им в другую, как правило, сторону.
И сольются на миг параллели путей,
Чтобы боль разделить затем поровну.

В этом мире не получается остаться совсем одному. Здесь всегда что-то связывает человека с другими.
Х. Мураками

Гинко, как и ослепшая Норико, не нуждался в освещении – его глаз превосходно видел в темноте, но ему не хотелось, чтобы её и снаружи постоянно окружал мрак. Оглядевшись в поисках андона, поджёг плавающий в масле хлопковый фитилёк; пламя потрескивало, неохотно разгораясь, дрожало на сквозняке – окна, распахнутые им утром, оставили открытыми. Взметнувшиеся тени плясали на стенах, причудливо изгибаясь, лизали ширму, за которой скрывался футон Норико.
Обогнув перегородку, Гинко склонился над постелью, позвал негромко:
– Норико-сан? – женщина лежала лицом к стене, завернувшись в коричневое покрывало, как в кокон; не отозвалась, не обернулась. Не расслышала? Спала? Или… Но ведь посетительница покинула комнату лишь минуту назад.
Ругая себя за внезапный, постыдный приступ паники, Гинко склонился ниже, прислушиваясь: дыхание было слабым, поверхностным. Но оно было, было. Нахмурившись, он аккуратно выпростал из-под покрывала её руку, двумя пальцами сжал запястье, считая пульс, и замер: эта рука – холодная, ссохшаяся, с плотно обтянутыми пергаментной кожей костяшками, не могла принадлежать двадцатилетней женщине.
Отбросив одеяло, Гинко повернул к себе безвольное тело, всмотрелся в лицо, поражаясь резким изменениям, за считанные часы превратившим молодую женщину в мумию. Острые скулы, бескровные губы, запавшие глаза, прикрытые тонкими веками; лишь волосы, по-прежнему тусклые, но густые и тяжелые, напоминали об упрямой улыбчивой женщине, с которой он говорил утром.
Норико спала. Это был не исцеляющий, здоровый сон, а глубокое, тревожное забытье. Но она была жива, по крайней мере – пока, и Гинко твёрдо вознамерился запретить любые посещения. Следующая попытка контакта с душами может стать последней – очевидно, что итако оплачивала каждый сеанс собственными жизненными силами.

Хоши-сан, непреклонно следующая указаниям Гинко, была превосходным стражем: ни один человек не сумел побеспокоить Норико ни визитом, ни даже письмом. Жизнь в старом доме текла упорядоченно и неспешно; незаметно для обеих женщин – и старой, и молодой – молчаливый, пропахший дымом Гинко, по вечерам растирающий в ступке таинственные смеси, стал неотъемлемой частью этой жизни.
Десятый месяц выдался тёплым, но осень медленно умирала; яркие краски сада поблекли, и дикая яблоня, обнажившись, словно уменьшилась, стесняясь своей наготы.
Норико же, напротив, расцветала. Кожа её обрела цвет, на впалых щеках появился лёгкий румянец. Как и раньше, она часто улыбалась, но теперь улыбка затрагивала и её глаза. Тень, нависавшая над ней, отступила.

Гинко, каждое утро собиравший травы на склоне Ямадзуми, возвращался, готовил свежий отвар; Норико, чуть рассеянная со сна, с накинутым на узкие плечи покрывалом, принимала парящую чашку, и они вдвоём рассаживались на энгаве, жадно впитывая скупую ласку восходящего солнца. Гинко описывал птиц, старательно выклёвывающих жуков из старой яблони, а Норико угадывала их по оперению и привычкам.
После того как Норико осушала чашку с горьковатым отваром, Гинко в качестве поощрения рассказывал истории о Муши и о людях, которым не повезло с ними столкнуться, избегая тех, которые могли бы напомнить ей о её собственной.
Была у Норико и любимая история – о зелёной чашке и мальчике, способном вдыхать жизнь в нарисованные им предметы; эту историю по требованию Норико Гинко рассказывал бессчётное количество раз.

Утро было удивительно тёплым – казалось, что для их маленького мирка, надёжно скрытого живой изгородью, природа сделала исключение, милостиво позволив зиме обойти его стороной. Согревая в руках чашку с отваром в ожидании Норико, Гинко прислушивался к тихому шебуршанию в ветвях яблони: должно быть, это белка. Её не было видно, но проказница шумом выдавала себя с головой, и он лениво гадал, заметит ли зверька Норико.

Гинко сразу понял, что она опоздала не просто так – за эти недели он хорошо изучил своего пациента. Он понял это и по упрямо сжатым губам, и по знакомой морщинке, залёгшей между бровями, и по едва заметной дрожи пальцев, принимающих у него чашку. Закурив, он ждал.
Норико не прикоснулась к отвару, лишь отрешённо проворачивала глиняную чашку в ладонях – очевидно, подбирая слова. Решилась:
– Я хотела поблагодарить вас, Гинко-сан, – незрячие глаза были непроницаемы, но ему не нужно было читать мысли, чтобы понять, о чём пойдёт речь. – Думаю, я практически выздоровела, и… И намерена продолжить исполнять обязанности итако. Я прошу вас поговорить с матерью: люди должны иметь возможность беспрепятственно приходить ко мне. Меня она совершенно не слушает.
Гинко поднялся, раздавил окурок, закурил снова.
– Ведь дело не в сострадании, не так ли, Норико-сан? Вы сознательно губите себя.
Тонкие губы женщины сжались в узкую полоску, побелели, но гневно изломанные брови тут же разгладились, она произнесла спокойно:
– Вы ошибаетесь. Я не могу поступить иначе. У каждого из нас своё предназначение, свой путь. И порою этот путь требует от нас жертв, но свернуть с него – значит перестать быть собой. Не мне объяснять это вам, мастеру Муши. Есть люди, которые нуждаются в вас, и есть те, кто нуждается во мне.
Гинко покачал головой, выдыхая дым:
– Ваш «путь» – лишь бегство от прошлого.
– А вы?.. Вы такой же беглец, как и я, Гинко-сан. Ведь мёртвые...
Всего пару недель назад Гинко сказал бы то же самое, но с тех пор многое изменилось. Уязвлённый рациональностью её слов, Гинко перебил:
– Вы так печётесь о мёртвых, Норико-сан. А что же живые?.. До живых, до тех, кто ещё способен чувствовать, вам есть хоть какое-нибудь дело? – Гинко ужасался жестокости собственных слов, их несправедливости, но не мог остановиться; сдержанность и отстранённость, служившие верным щитом, изменили ему, маска треснула, не выдержав лавины непривычных эмоций: – О, я понимаю: вся эта беспечная небрежность, преступное расточительство собственной жизни, всё это необходимо вам, чтобы заполнить пустоту, пожирающую вас изнутри. Это так благородно, так просто и так удобно – сгореть, как свеча на жертвенном алтаре. И больше не будет боли, не будет пустоты. Я не могу позволить вам этого. Я... Норико-сан, неужели вы так слепы?.. – он осёкся, понимая абсурдность этих слов, понимая, что преступил все границы; с трудом натянув повреждённую личину, опустился на циновку, ожидая чего угодно: слёз, гнева, требования немедленно покинуть дом.

Норико молчала, сжимая ладонями миску с безнадёжно остывшим отваром. Отставила в сторону. Слабо улыбнулась, вытянула руку и, безошибочно найдя его лицо, дотронулась до щеки. Невесомое прикосновение ледяных пальцев обожгло кожу, Гинко вздрогнул, шумно выдохнул, поймал их, сжал, произнёс мягко, но настойчиво:
– Норико-сан... Норико. Ещё не поздно, я могу... – она высвободила свою руку, подняла ладонь в останавливающем жесте, запирая неуспевшие вырваться слова.
– Не нужно ничего говорить. Да, я слепа, но не настолько, как вы уже заметили, Гинко-сан, – она задумчиво поглаживала нагретые солнцем шероховатые доски. – Вы, наверное, правы: я бегу от прошлого. Но не догоняйте меня, не расставляйте ловушек. Позвольте мне сделать выбор.
Гинко усмехнулся: ловушки?.. В ловушку попался он; в ловушку, которую обходил три года, подсознательно понимая, что, как бы ни запутывал след, как бы ни петлял – неизбежное неизбежно.
– Я не могу этого сделать. Но я не лишаю вас выбора, и не потому, что не имею на это права, а потому, что это не в моих силах. Варианта всего три, Норико… Норико-сан: вы можете потребовать, чтобы я ушел прямо сейчас, и умереть, как итако; вы можете потребовать, чтобы я ушел, и выбрать жизнь – хотя бы ради вашей матери; и вы можете позволить мне остаться, и это будет означать, что вы больше не итако, и будете жить.

Травяные смеси для курения, отгоняющие Муши, заканчивались. Кроме того, следовало запастись смесями для более действенных в этом деле жаровен, расставленных Гинко по всему дому: мастера Муши, подобные ему, притягивали этих созданий словно магнит, и Гинко не мог позволить себе подвергать опасности ни семью Норико, ни жителей деревни. Приближающиеся холода вынуждали поторопиться с запасами – ближайшее селение, где можно было приобрести нужные ингредиенты, находилось в пяти днях хода, а он не хотел рисковать, оставляя Норико надолго.
Отыскав в недрах своего заплечного ящика мешок, Гинко отправился к горе – настоящей сокровищнице редких трав. Он рассчитывал закончить сбор к вечеру.

Мешок, объёмный, но лёгкий, набитый рассортированным и перевязанным разнотравьем, при каждом шаге мягко хлопал по спине. Гинко деловито насвистывал, мысленно предвкушая традиционные препирательства с Хоши-сан за право занять кухню, и её добродушное ворчание по поводу развешанных сушиться ароматных пучков.

Он почувствовал неладное сразу же: все окна в доме мягко светились, и даже спальня Норико была освещена. Но Норико по-прежнему не любила, когда в её комнате зажигали андон – и её мать, и Гинко давно привыкли к этому. Сейчас же её окна были освещены особенно ярко.
Гинко ускорил шаг, затем, бросив мешок, перешел на бег. Тревога всё усиливалась, её ледяные пальцы сжимали горло, не позволяя дышать. Наконец он миновал покосившиеся ворота: «И ведь до сих пор не нашел времени взяться за них», – мелькнуло некстати; взбежал по ступеням, рванул в сторону приоткрытые сёдзи, и снова, как месяц назад, наткнулся на взгляд мужчины, придерживающего за плечи свою беззвучно рыдающую спутницу, но сейчас этот взгляд был растерянным, испуганным. На полу, рядом с закрывшей лицо женщиной, лежал изящный портрет двух светловолосых мальчиков лет десяти. Не думая о приличиях, Гинко кивком указал им на сёдзи, медленно приблизился к раздвинутым фусума в комнату Норико.

Тело, накрытое лёгкой белой тканью, казалось куколкой бабочки, а сгорбившаяся у изголовья старуха – пустой, сухой оболочкой; дотронься – и лишь щёпоть праха останется.
Сам же Гинко стал вдруг сломанным компасом.


Ярко-алый, пламенеющий рассвет был нестерпимо, неприлично прекрасен. Вырывающиеся при каждом выдохе облачка пара казались омертвевшими клочьями того, что здесь, у подножия Ямадзуми, называли душой.
Лямки ящика привычно оттягивали плечи; Гинко прищурился, размышляя над маршрутом – чёткого плана у него, как обычно, не было. Обернулся: старуха мёрзла, зябко кутаясь в покрывало, но в дом не заходила – провожала.
Гинко приподнял руку, прощаясь:
– Я вернусь, когда зацветёт яблоня, Хоши-сан.


13.08.2012

@темы: Муши, Гинко, Фанфики